Как позднее откровенно признавался Тьер, первые две недели после 18 марта «были самыми дурными днями во всей его жизни» . Бежавшие из Парижа, напуганные насмерть чиновники и буржуа принесли в Версаль настроения паники. С ужасом откидали с часа на час вторжения парижских «инсургентов», как выражалась в ту пору реакционная печать, в городок королевских дворцов.

Соотношение сил, если брать его даже с чисто военной точки зрения, было для версальцев катастрофическим. Можно было ругать какими угодно словами национальных гвардейцев, как это делали даже изысканные эстеты, вроде Теофиля Готье или Эдмона де Гонкура , но оставалось непреложным, что в Версале насчитывалось лишь около 27 тыс. Можно было ругать какими угодно словами национальных гвардейцев, как это делали даже изысканные эстеты, вроде Теофиля Готье или Эдмона де Гонкура , но оставалось непреложным, что в Версале насчитывалось лишь около 27 тыс. солдат, а в Париже Центральный комитет имел под ружьем армию свыше 100 тыс. бойцов Тьер в своих позднейших показаниях говорил: «Если бы мы были атакованы 70 или 80 тыс. человек, то я не поручился бы за устойчивость нашей армии, поколебленной сознанием громадного численного превосходства противника» . Тьер умалчивал о том, что оставшиеся в распоряжении версальского правительства войска были деморализованы понесенным поражением, были политически крайне ненадежны, так как многие готовы были последовать за своими товарищами, побратавшимися с народом Парижа.